Альберт-Эмиль Брахфогель - Людовик XIV, или Комедия жизни
Принцесса Шарлотта Пфальцская отличалась полнейшим отсутствием красоты и женской грации, но зато обладала большим умом, говорила остро и колко и при случае умела отлично пользоваться этим преимуществом. Ее первое появление в Версале осталось надолго памятно французскому двору.
Король, привыкший видеть красавиц или по крайней мере грациозных французских женщин, не забывший еще и Анны Орлеанской, просто ужаснулся при виде супруги своего брата.
— Боже, как она безобразна! — невольно вырвалось у него.
— Государь, полно, — возразил Филипп. — Горький опыт убедил меня, что безобразие не вредит законным женам французов!
— И особенно тогда, — сухо добавила Шарлотта, — когда они французскому шоколаду предпочитают немецкое пиво!
— Вижу, что природа к вам милостива, принцесса, и вознаградила вас остроумием за недостаток физической красоты.
— Да, им можно в крайнем случае защищаться от тех, кто в женщинах видит только игрушку!
Его величество кивнул головой и повернулся спиной к новой герцогине, не умевшей и не хотевшей ценить его милостей.
Шарлотта редко показывалась при дворе, пренебрегала маркизой Монтеспан и, что еще хуже, ни малейшего внимания не обращала на Ментенон. Филипп не любил жену, но, к счастью, она принадлежала к тем спокойным, выносливым, сильным натурам, которые умеют находить опору в самих себе. Холодно и трезво смотрела Шарлотта в глаза жизни и поняла, что сама должна создать себе положение в свете.
Ее спокойная рассудительность, колкие и ядовитые отзывы приобрели ей не только уважение мужа и короля, но заставили серьезно беспокоиться Ментенон. Мало-помалу весь двор стал побаиваться ее злого языка, а это было чуть ли не единственным спасительным орудием в то время.
В марте тысяча шестьсот семьдесят второго года три старых друга сидели в маленьком домике на улице Ришелье, против театра Пале-Рояль: Мольер, богатый, всеми уважаемый писатель, эпикуреец Лашапель и семидесятилетний маршал Вивон, граф Пизани. У них шел оживленный разговор; но не о прошедшем, а о настоящем говорили они, удивляясь всему происходящему во Франции.
Да, поражали их настоящие порядки, но в их глазах они были не лучше, а несравненно хуже прежних. Семейная жизнь Мольера шла теперь ровнее, его Арманда была вполне удовлетворена славой и богатством мужа, что же касается разнообразных жизненных удовольствий, то поневоле она стала сдержанней. Со времен де Ментенон полиция строго наблюдала за общественной благопристойностью, цензура — за театром. В Версале блестящие празднества, мифологические маскарады сменились строгой набожностью, а легкомысленный тон парижан волей-неволей принял более серьезный оттенок. Да, времена были не те; большинство молодежи было в действующих войсках, и если кто и грешил, то грешил втихомолку. Мадлена Бежар, свекровь Мольера, умерла, а он привык к ее воркотне, как привыкают к старой болезни. Со времени ее смерти и ему, и всему дому чего-то недоставало. Все стало точно тише.
Жизнь маршала Вивона шла тоже иначе. Его дочь, красавица Катерина, или Артениса, умерла; дом Рамбулье давно потерял свое значение. Кто имел имя — не нуждался в его покровительстве, у кого его не было, тот не ждал уже оттуда помощи. Иезуиты-победители вовсе не нуждались в этом эстетическом клубе. Зять маршала, маркиз, уехал в действующие войска, старик остался один с внуками. Он жил роскошно, вращался в высшем кругу, знал о ходе всех политических и военных дел, но уже не находил нужным принимать что-либо близко к сердцу, терять из-за чего бы то ни было свое стоическое хладнокровие.
Но сегодня он был сильно взволнован, видно было, что он пережил нечто, поразившее его до глубины души. Жаркой речью облегчал он свое сердце у Мольера.
С мрачным удивлением выслушал его писатель.
— Он — маршал! Лорен вновь при дворе и маршал Франции! Не скажи этого вы, маршал, — я принял бы такое известие за бред сумасшедшего!
— Не называй меня маршалом, старый друг, мне стыдно носить этот титул! Я Вивон, просто Вивон!
— Изменник, изгнанный из отечества, человек, заподозренный в отравлении герцогини Орлеанской, сделан маршалом! Да так, пожалуй, сам черт попадет в папы!
— Ну, частенько случалось это, Батист! — смеясь, проговорил Лашапель.
— Сказано, видите ли, что на войне на Рейне и в Лотарингии, при заключении Пфальцского союза он оказал важные государственные услуги, — процедил нехотя Вивон. — Может статься, у Ментенон и принца Филиппа есть и другие причины тянуть его за уши. Этот бездельник знает слишком много тайных дел за разными высокопоставленными лицами, ну и следует купить его дружбу! Да, все идет лучше и лучше во Франции!
— Когда четыре месяца назад во всех газетах было объявлено об оправдании шевалье, о возвращении ему его титулов, положения и призвания его ко двору, я, конечно, был поражен странной моралью нашего набожного Версаля; но назначить его маршалом, граф, — да это просто непостижимо! Расскажите, пожалуйста, как все произошло. Вам, конечно, известны все подробности.
— Слишком хорошо известны, к несчастью! Конечно, прокламация возбудила общее внимание, но она была только началом. Ею хотели понемногу приучить дворянство и офицеров к мысли, что этот бездельник — достойный уважения человек. Он между тем тайно пробрался в Версаль и пристроился там у старого своего приятеля де Гиша. Лорен, Сен-Марсан, д’Эфиа, Гранчини и принц Орлеанский — все это ведь давнишние друзья, а с тех пор, как Ментенон прибрала короля к рукам, они вполне блаженствуют, ведь недаром же они были ревностными помощниками этой женщины и попов, воцарившихся в Версале. Герцог Филипп предан бездельнику душой и телом, Ментенон приняла его, а затем и король, перед которым он разыграл трогательную комедию раскаивающегося грешника. Чтобы приучить двор к его презренной личности, его назначили в штат Монтеспан, вслед за тем Лувуа предложил ему бригаду в действующих войсках, а восемь дней назад король потребовал к себе всех маршалов и без долгих слов у нас на глазах надел ему маршальскую мантию, дал жезл, украшенный лилиями, и представил как Людвига Гастона де Бурбона, маршала Лотарингского! А чтобы сделать невозможными противоречия с нашей стороны, король упирал на родство. Мы молчали, как громом пораженные! Можете себе представить, что делалось с Тюренном и Конде! На следующий же день мы на общем собрании порешили послать королю верноподданническое, но тем не менее серьезное представление, что мы не можем ни заседать в совете, ни быть на поле сражения рядом с де Лореном, не покрыв вечным позором французское дворянство и честь Франции!
— Ну а что же дальше? Результаты этого представления! Думаю, что при нынешних серьезных военных обстоятельствах король не захочет оскорблять своих полководцев!
— Да, отличные результаты получили мы, и плохо знает короля тот, кто думает, что он согласится отступить, хоть на волос, от раз принятого решения! Мы должны были выслушать его вчера да еще в присутствии Лувуа! И знаете ли, что нам сказал король? Наше дело молчать, повиноваться и служить! Что изменником, достойным Бастилии, будет тот из нас, кто осмелится не стать под его королевским знаменем рядом с де Лореном, вполне оправдавшимся пред его величеством! Конечно, прошлое де Лорена не без пятен, но если бы вовремя стало известно, что он сын Гастона, племянник короля, если бы де Лорен вовремя осмелился заявить о своем происхождении, то, вероятно, не произошло бы ничего такого, что теперь возбуждает негодование маршалов. Свое прошлое де Лорен загладил важными государственными заслугами, а маршальский жезл — лишь ничтожное вознаграждение за то, что от всех своих прав и преимуществ он отказался в пользу герцога Филиппа: «Оставляю вам на выбор, — добавил король, — признать де Лорена маршалом или принцем крови, то есть поставить его там, где он должен быть по рождению». Так-то, милейший мой, мы и должны были покориться во избежание удовольствия величать этого бездельника королевским высочеством. Единственная уступка, которую соблаговолил сделать нам король, состоит в том, что де Лорен отправится к действующим войскам не как полководец, а просто как комиссар его величества, да еще он не будет пока иметь голоса в нашем совете. Оба условия формально внесены в его патент. За несколько дней до выступления в поход маршалы должны будут дать ему торжественный банкет с присутствием самого короля!
Воцарилось глубокое, тяжелое молчание, его прервал наконец Лашапель:
— Да, видишь ли, мой старый мизантроп, как все идет на свете. Быть добрым, честным, умным человеком — да это прямой путь к погибели. Каждый ненавидит, презирает тебя, каждый издевается над тобой! Клянусь Богом, в настоящее время только мы одни, философы-космополиты, всемирные граждане, к которым ты так презрительно относишься, только мы одни есть истинные мудрецы! Поддакиваем мы и королю, и попу, и судье, и ученому, соглашаемся на словах со всеми, но делаем… О, делаем мы только то, что нам самим угодно. Во времена Анны мы ходили в модных нарядах, были веселы, влюбчивы; теперь мы носим темное одеяние, молимся вместе с Ментенон и не взглянем ни на одну женщину; в сущности, мы все те же старые, никуда не годные повесы; но мы ловко плывем по течению, тогда как вы, рыцари правды, цепляетесь за каждый подводный камешек!
